Неточные совпадения
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить как бочка, не
спать и быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе
страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
Нет, он теперь, каждый раз, как обращался к ней, немного сгибал голову, как бы желая
пасть пред ней, и во взгляде его было одно выражение покорности и
страха.
И вдруг ему вспомнилось, как они детьми вместе ложились
спать и ждали только того, чтобы Федор Богданыч вышел зa дверь, чтобы кидать друг в друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо, так что даже
страх пред Федором Богданычем не мог остановить это через край бившее и пенящееся сознание счастья жизни.
Я видел, что она готова
упасть в обморок от
страха и негодования.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг
упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один
страх хуже всякого наказания.
— Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины
палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со
страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не
палим из проклятой пушки.
Ну! я не знал, что будет из того
Вам ирритация. Опро́метью вбежали. —
Мы вздрогнули! — Вы в обморок
упали,
И что ж? — весь
страх из ничего.
Когда Клим, с ножом в руке, подошел вплоть к ней, он увидал в сумраке, что широко открытые глаза ее налиты
страхом и блестят фосфорически, точно глаза кошки. Он, тоже до испуга удивленный ею, бросил нож, обнял ее, увел в столовую, и там все объяснилось очень просто: Варвара плохо
спала, поздно встала, выкупавшись, прилегла на кушетке в ванной, задремала, и ей приснилось что-то страшное.
«Бред какой», — подумал Самгин, видя лицо Захария, как маленькое, бесформенное и мутное пятно в темноте, и представляя, что лицо это должно быть искажено
страхом. Именно —
страхом, — Самгин чувствовал, что иначе не может быть. А в темноте шевелились,
падали бредовые слова...
Страх оглушил Самгина, когда солдаты сбросили ружья к ногам, а рабочие стала подаваться назад не спеша, приседая,
падая, и когда женщина пронзительно взвизгнула...
Любаша всегда стремилась куда-то, боялась опоздать, утром смотрела на стенные часы со
страхом, а около или после полуночи, уходя
спать, приказывала себе...
—
Упала? Ушиблась? — допрашивал Клим, чувствуя, что его охватывает
страх.
Но Самгин уже знал, что люди
падают не со
страха.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то
страхом, что он
упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.
Не то на него
нападал нервический
страх: он пугался окружающей его тишины или просто и сам не знал чего — у него побегут мурашки по телу. Он иногда боязливо косится на темный угол, ожидая, что воображение сыграет с ним штуку и покажет сверхъестественное явление.
«Что он ей там наговорил?» — думала я всю ночь — и со
страху не
спала, не знала, как показаться к вам на глаза.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из
страха, что вот сейчас, того гляди, гости
нападут на них.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов,
попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под
страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
Сестрица умеет и в обморок
падать, и истерику представлять. Матушка знает, что она не взаправду
падает, а только «умеет», и все-таки до
страху боится истерических упражнений. Поэтому рука ее застывает на воздухе.
На деда, несмотря на весь
страх, смех
напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в валторны.
Страх, однако ж,
напал на него посреди дороги, когда конь, не слушаясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота.
— Убери! — приказал он дрожавшей от
страха полковнице. — Владимир Алексеевич, как вы сюда
попали? Зайдемте ко мне в комнату.
Обезьяничание было до такой степени явно и дерзко, что я со
страхом и удивлением взглянул на Потоцкого. Он ничего не заметил и продолжал отчеканивать фамилию за фамилией. Среди тишины звучал его металлический голос, и
падали короткие ответы: «есть… есть… есть…» Только в глазах учеников искрилась усмешка.
Отец был человек глубоко религиозный, но совершенно не суеверный, и его трезвые, иногда юмористические объяснения страшных рассказов в значительной степени рассеивали наши кошмары и
страхи. Но на этот раз во время рассказа о сыне и жуке каждое слово Скальского, проникнутое глубоким убеждением,
падало в мое сознание. И мне казалось, что кто-то бьется и стучит за стеклом нашего окна…
Галактион
попал в Суслон совершенно случайно. Он со Штоффом отправился на новый винокуренный завод Стабровского, совсем уже готовый к открытию, и здесь услыхал, что отец болен. Прямо на мельницу в Прорыв он не поехал, а остановился в Суслоне у писаря. Отца он не видал уже около года и боялся встречи с ним. К отцу у Галактиона еще сохранилось какое-то детское чувство
страха, хотя сейчас он совершенно не зависел от него.
Зайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в мокрое время крепко, по инстинкту зная, что на голой и черной земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и вороны
нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в
страхе не будет знать, куда деваться…
— Нельзя будет; я уверен, что я от
страха заговорю и от
страха разобью вазу. Может быть, я
упаду на гладком полу, или что-нибудь в этом роде выйдет, потому что со мной уж случалось; мне это будет сниться всю ночь сегодня; зачем вы заговорили!
«Подличать, так подличать», — повторял он себе тогда каждый день с самодовольствием, но и с некоторым
страхом; «уж коли подличать, так уж доходить до верхушки, — ободрял он себя поминутно, — рутина в этих случаях оробеет, а мы не оробеем!» Проиграв Аглаю и раздавленный обстоятельствами, он совсем
упал духом и действительно принес князю деньги, брошенные ему тогда сумасшедшею женщиной, которой принес их тоже сумасшедший человек.
Тульские мастера, которые удивительное дело делали, в это время как раз только свою работу оканчивали. Свистовые прибежали к ним запыхавшись, а простые люди из любопытной публики — те и вовсе не добежали, потому что с непривычки по дороге ноги рассыпали и повалилися, а потом от
страха, чтобы не глядеть на Платова, ударились домой да где
попало спрятались.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый
страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он
падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно было ложиться
спать,
страх опять овладел мною и так выразился на моем лице, что мать поняла, какую ночь проведу я, если не лягу
спать вместе с нею.
Страх давно уже овладевал мною, но я боролся с ним и скрывал, сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих, когда мы
попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на груди матери.
Я вечером опять почувствовал
страх, но скрыл его; мать положила бы меня
спать с собою, а для нее это было беспокойно; к тому же она
спала, когда я ложился.
На меня
напал безотчетный
страх, что каждую минуту может случиться какое-нибудь подобное неожиданное несчастье с отцом, с матерью и со всеми нами.
Страх превозмог самолюбие, и я принялся кричать; потеряв равновесие, я конечно бы
упал, если б выбежавший навстречу конюх не остановил смирную лошадь.
Люди наши рассказывали, что натерпелись такого
страху, какого сроду не видывали, что не
спали всю ночь и пробились с голодными лошадьми, которые не стояли на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню.
В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и
страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором
спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит.
Все, в
страхе — зреть святыню,
падают ниц; несколько времени продолжается слегка только трепетное молчание; но хор певчих снова запел, и все, как отпущенные грешники, поднимаются.
Героем моим, между тем, овладел
страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его
опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
Он говорил тихо, но каждое слово его речи
падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий
страх в сердце.
Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые чувства — тоска и
страх. И слова Саши стали
падать на сердце ей, точно крупные капли ледяной воды.
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от
страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть! «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал, мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я
сплю, ах, как тут
спать хорошо!»
Затем, как во сне, увидел он, еще не понимая этого, что в глазах Шульговича попеременно отразились удивление,
страх, тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова, вдруг
упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным в его глазах. Шульгович суетливо показывал ему на стул и говорил с неожиданной грубоватой лаской...
Во время службы на меня
напал какой-то
страх — словно предчувствие будущего.
Беспрестанно изобретай, да не то чтоб награду за остроумие получить, а будь еще в
страхе: пожалуй, и под суд
попадешь.
И тут-то исполнилось мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир,
нападает внезапу всегубительство», и я исполнился
страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
Я от
страха даже мало на землю не
упал, но чувств совсем не лишился, и ощущаю, что около меня что-то живое и легкое, точно как подстреленный журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
А может быть, и не на меня
упадет, а на другого, или и совсем ни на кого не
упадет, а просто останется стоять на
страх врагам.
Зато потом, когда обнаруживается, что без латинской грамматики никак невозможно, и когда, вследствие этого, человек оказывается несостоятельным и
падает, тогда, само собой разумеется,
страх и лесть исчезают, а вместо них появляется озорство и вероломство.
«Мила еще, видно, и исполнена таинственных
страхов жизнь для этих людей, а я уж в суеверы не гожусь, чертей и ада не страшусь и с удовольствием теперь
попал бы под нож какому-нибудь дорожному удальцу, чтоб избавиться, наконец, от этих адских мук», — подумал он и на последней мысли окончательно заснул.